Телевидение Таганрога. 30 апреля 2015
Почему в выражении «мне нравится» не нужен мягкий знак? Как правильно пишется слово «в общем»? есть ли буква Д в слове «прийти»? Русский язык не только великий и могучий, но и очень сложный! Проверить уровень своей грамотности смогли жители Таганрога, поучаствовав в международной акции «Тотальный диктант».
25 апреля в Таганрогском институте имени А.П.Чехова состоялось подведение итогов Тотального диктанта-2015.
Участники разных возрастов и поколений, иногда целыми семьями, собрались с целью заставить людей задуматься, насколько грамотно русское население.
Мероприятие традиционно началось с награждения отличников, которых в Таганроге оказалось двое. Это люди, обладающие не только безупречным знанием правил правописания, но и исключительным языковым чутьем. Ведь тексты Тотального диктанта отличаются от школьных диктантов: они не обработаны и не адаптированы для письма. Это классика, написанная на современном русском языке.
После церемонии награждения состоялась работа над ошибками, во время которой председатель местной экспертной комиссии Светлана Васильевна Гармаш отметила самые сложные моменты в тексте и ответила на многочисленные вопросы присутствующих.
Всем, кто все еще не стал участником акции Тотальный диктант, предлагаем посмотреть, как это было в сюжете, подготовленном региональным партнером акции в Таганроге – телекомпанией VSL 23 канал
Евгений Водолазкин. Волшебный фонарь
Часть 1. Дача
Профессорская дача на берегу Финского залива. В отсутствие хозяина, друга моего отца, нашей семье позволялось там жить. Даже спустя десятилетия помню, как после утомительной дороги из города меня обволакивала прохлада деревянного дома, как собирала растрясшееся, распавшееся в экипаже тело. Эта прохлада не была связана со свежестью, скорее, как ни странно, – с упоительной затхлостью, в которой слились ароматы старых книг и многочисленных океанских трофеев, непонятно как доставшихся профессору-юристу. Распространяя солоноватый запах, на полках лежали засушенные морские звёзды, перламутровые раковины, резные маски, пробковый шлем и даже игла рыбы-иглы.
Аккуратно отодвигая дары моря, я доставал с полок книги, садился по-турецки в кресло с самшитовыми подлокотниками и читал. Листал страницы правой рукой, а левая сжимала кусок хлеба с маслом и сахаром. Откусывал задумчиво и читал, и сахар скрипел на моих зубах. Это были жюль-верновские романы или журнальные, переплетённые в кожу описания экзотических стран – мир неведомый, недоступный и от юриспруденции бесконечно далёкий. На своей даче профессор собрал, очевидно, то, о чём ему мечталось с детства, что не предусматривалось его нынешним положением и не регулировалось «Сводом законов Российской империи». В милых его сердцу странах законов, подозреваю, не было вообще.
Время от времени я поднимал глаза от книги и, наблюдая угасание залива за окном, пытался понять, как становятся юристами. Мечтают об этом с детства? Сомнительно. В детстве я мечтал быть дирижёром или, скажем, брандмейстером, но юристом – никогда. Ещё я представлял себе, будто остался в этой прохладной комнате навеки, живу в ней, как в капсуле, а за окном перемены, перевороты, землетрясения, и нет там больше ни сахара, ни масла, ни даже Российской империи – и только я всё сижу и читаю, читаю… Дальнейшая жизнь показала, что с сахаром и маслом я угадал, а вот сидеть и читать – этого, увы, не получилось.
Часть 2. Парк
Мы в Полежаевском парке, середина июня. Там течет речка Лиговка, она небольшая совсем, но в парке превращается в озеро. На воде – лодки, на траве – клетчатые пледы, скатерти с бахромой, самовары. Я наблюдаю за тем, как компания, сидящая неподалеку, заводит патефон. Кто именно сидит, уже не помню, но всё еще вижу, как вращается ручка. Через мгновение раздается музыка – хриплая, заикающаяся, и всё же музыка.
Ящик, полный маленьких, простуженных, поющих, пусть извне и невидимых, – у меня такого не было. И как же я хотел им обладать: заботиться о нём, лелеять, ставить зимой у печи, но главное – заводить его с царственной небрежностью, как делают вещь давно привычную. Вращение ручки казалось мне простой и одновременно неочевидной причиной льющихся звуков, своего рода универсальной отмычкой к прекрасному. Было в этом что-то моцартовское, что-то от взмаха дирижерской палочки, оживляющего немые инструменты и земными законами также не вполне объяснимого. Я, бывало, дирижировал наедине с собой, напевая услышанные мелодии, и неплохо у меня получалось. Если бы не мечта стать брандмейстером, то хотел бы я быть, конечно же, дирижером.
В тот июньский день мы видели и дирижера. С послушным его руке оркестром он потихоньку удалялся от берега. Не парковый был оркестр, не духовой – симфонический. Стоял на плоту, непонятно как поместившись, и по воде растекалась его музыка, и ее вполуха слушали отдыхающие. Вокруг плота плавали лодки, утки, слышны были то скрип уключин, то кряканье, но всё это легко врастало в музыку и принималось дирижером в целом благосклонно. Окруженный музыкантами, дирижер был в то же время одинок: есть в этой профессии непостижимый трагизм. Он, быть может, выражен не так ярко, как у брандмейстера, поскольку не связан ни с огнем, ни с внешними обстоятельствами вообще, но эта внутренняя, скрытая его природа жжет сердца тем сильней.
Часть 3. Невский
Я видел, как по Невскому ехали тушить пожар – ранней осенью, на исходе дня . Впереди на вороном коне – «скачок» (так называли передового всадника пожарного обоза), с трубой у рта, как ангел Апокалипсиса. Скачок трубит, расчищая путь, и все бросаются врассыпную. Извозчики хлещут лошадей, прижимают их к обочинам и замирают, стоя к пожарным вполоборота. И вот по бурлящему Невскому в образовавшейся пустоте мчится колесница, несущая огнеборцев: они сидят на длинной лавке, спиной друг к другу, в медных касках, и над ними развевается знамя пожарной части ; у знамени – брандмейстер, он звонит в колокол . В своём бесстрастии пожарные трагичны, на их лицах играют отблески пламени, которое уже где-то разгорелось, уже где-то их ждёт, до поры невидимое.
На едущих печально слетают огненно-жёлтые листья из Екатерининского сада, где свой пожар. Мы с мамой стоим у кованой решётки и наблюдаем, как невесомость листьев передаётся обозу: он медленно отрывается от брусчатки и на небольшой высоте летит над Невским. За линейкой с пожарными проплывает повозка с паровым насосом (из котла – пар, из трубы – дым), за ней – медицинский фургон, чтобы спасать обожжённых. Я плачу, и мама говорит, чтобы я не боялся, только ведь плачу я не от страха – от избытка чувств, от восхищения мужеством и великой славой этих людей, оттого, что так величественно они плывут мимо замершей толпы под колокольный звон.
Я очень хотел стать брандмейстером и всякий раз, видя пожарных, обращал к ним беззвучную просьбу принять меня в их ряды. Она, понятно, не была услышана, но сейчас, спустя годы, я об этом не жалею. Тогда же, проезжая по Невскому на империале, я неизменно представлял, что направляюсь на пожар:держался торжественно и немного грустно, и не знал, как там всё ещё сложится при тушении, и ловил восторженные взгляды, и на приветствия толпы, слегка откинув голову набок, отвечал одними глазами.